Мы ставим точки над I
ОСНОВАНА В АВГУСТЕ 2000 года
Читать газету
Общество | Society
Алексей СЕМЁНОВ 04 мая 2019, 21:00
Точно неизвестно, бывал ли Михаил Лермонтов в наших краях. Одни считают, что да, бывал – в усадьбе Михалёво Порховского уезда (нынешний Дедовичский район Псковской области) в 1838 году. Другие сомневаются, называют легендой или осторожно добавляют «возможно», ссылаясь на семейное предание Бухаровых. Усадьба принадлежала герою войны 1812 года Николая Бухарову, и что будто бы именно к нему Лермонтов заглянул, когда вернулся с Кавказа в Петербург.
Берег озера Локно. Парк со статуями а-ля Летний сад. Пруды, гроты, острова с беседками. Двухэтажная усадьба с куполом и с бронзовыми грифонами, с концертным залом и крепостными музыкантами (грифонов позднее продали графу Строганову в усадьбу Волышово).
Ничего удивительного в том, что Лермонтов мог здесь бывать, нет. Бухаров и Лермонтов были знакомы. Они вместе служили. Остались два стихотворных обращения поэта к командиру эскадрона Бухарову. В общей сложности это двадцать строк. Первое написано в 1836 году. «Мы ждём тебя, спеши, Бухаров, // Брось царскосельских соловьёв, // В кругу товарищей гусаров // Обычный кубок твой готов…» Второе короче – потому что это подпись под рисунком 1838 года, сделанным лейб-гусаром князем Александром Долгоруким. Это был дружеский шарж на Бухарова: на рисунке скачущий немолодой гусар - полковник лейб-гвардии гусарского полка Николай Бухаров. Лермонтов к этому шаржу сочинил комплементарную подпись: «Смотрите, как летит, отвагою пылая... // Порой обманчива бывает седина: // Так мхом покрытая бутылка вековая // Хранит струю кипучего вина».
Все эти гусары – Бухаров, Долгорукий и Лермонтов – были люди боевые, любили играть со смертью… Через три года на дуэли убьют Лермонтова. Ещё через год, тоже на дуэли, погибнет Долгорукий («офицер весьма храбрый, но неукротимого характера»). Причём эта дуэль скорее напоминала самоубийство: за столом он безостановочно шутил над своим другом князем Яшвилем, но тот никак не желал обижаться. В конце концов, Долгорукий уговорил Яшвиля стреляться и тот, не желая убивать, выстрелил в землю. Пуля угодила в камень и рикошетом попала в Долгорукого.
Похоже, Лермонтов тоже словно бы специально нарывался на неприятности, приближая смерть разными способами. «Эта русская разудалая голова так и рвётся на нож», - как написал Белинский Боткину за год до смертельной дуэли Леромнтова. Николай Бухаров, самый старый из них – ровесник Пушкина – доживёт до 1862 года. А слова, написанные о нём Лермонтовым, остались навсегда: «Столетья прошлого обломок, // Меж нас остался ты один, // Гусар прославленных потомок, // Пиров и битвы гражданин».
Псковских офицеров с псковскими корнями Лермонтов знал немало: Михаил Назимов, Николай Лорер… На эту тему написаны специальные работы: «Псковские знакомые Михаила Юрьевича Лермонтова» и др. Похороненный в Пскове на Дмитриевском кладбище Назимов «был на Кавказе в числе самых близких Лермонтову людей». В книге Вадима Хачикова «Тайна гибели Лермонтова. Все версии» есть глава под названием «Снова о «лермонтовской банде». В ней говорится, как расширилось лермонтовское окружение: «С правого фланга Кавказской линии приехали отпущенные на лечение декабристы, знакомые поэту, – в частности, Н. Лорер и М. Назимов».
Пятигорск, масло. Михаил Лермонтов, 1837 год.
Где бы он ни служил, отзывы о его пребывании оставались схожие: «Лермонтов поселился в двухэтажном домике, где жили холостые офицеры полка, получившем прозвание «Сумасшедший дом». Или «Гвардейская молодежь жила разгульно в Пятигорске, а Лермонтов был душою общества…» Про разгульную жизнь в Пятигорске рассказал как раз Николай Лорер – брат Александра Лорера, владельца имения Гораи в Островском уезде Псковской губернии.
Николай Лорер описал своё первое впечатление о Лермонтове. Оно очень характерно. Подобные ощущения испытывали при знакомстве с Лермонтовым многие: «С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился… Он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще…» Это слова боевого офицера, которого впечатлительным человеком назвать нельзя. А вот что вспоминает Корнилий Бороздин, общавшийся с Лермонтовым в 13 лет. «Впечатление, произведённое на меня Лермонтовым, было жуткое. Помимо его безобразия, я видел в нём столько злости, что близко подойти к такому человеку мне казалось невозможным, я его струсил…»
Лермонтов обожал позлословить – пощекотать нервы другим. «Сблизившись с Лермонтовым, - написал Александр Мещерский, - я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера».
Отчасти это был маскарад. «К чему! моё лицо вам так же неизвестно, // Как маска…» - сказано в лермонтовском «Маскараде». Секундант последней дуэли Лермонтова Александр Васильчиков написал: «В Лермонтове (мы говорим о нём как о частном лице) было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой – заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых». Александр Тиран – выпускник, как и Лермонтов, юнкерской школы 1834 года, оставил воспоминания, в которых говорится, что Лермонтов умел «тиранить» не только однокашника по фамилии Тиран, но многих других: «…был дурной человек: никогда ни про кого не отзовётся хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про неё небывалую историю, наговорить дерзостей – ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умён, и бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит – свечку зажгу: не чёрт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, презирал тех, кто верит и способен иметь чувство… Да, вообще это был "приятный" человек!»
Как ни странно, Николай Мартынов – тот самый, что застрелил Лермонтова на дуэли, отзывался об убитом в целом неплохо: «Беспристрастно говоря, я полагаю, что он был добрый человек…» Но далее он поясняет – где же скрывалась эта доброта, под какими наслоениями: «Свет его окончательно испортил. Быв с ним в весьма близких отношениях, я имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки». Это наблюдения Мартынова, которому можно было бы не доверять, если бы похожие слова не произносили и другие, в том числе близкие друзья.
Не трудно представить, на какие обидные шутки был способен Лермонтов. Про Фаддея Булгарина он написал: «Россию продаёт Фадей // Не в первый раз, как вам известно, // Пожалуй он продаст жену, детей // И мир земной и рай небесный, // Он совесть продал бы за сходную цену, // Да жаль, заложена в казну». Остроумно, точно и безжалостно.
Михаил Лермонтов.
Нет сомнений, что Лермонтову нравилось, когда в нём видели нечто демоническое. Не случайно же сразу в нескольких воспоминаниях упоминается его сардоническая (язвительная, презрительная) улыбка. Он её не то что не скрывал, а наоборот – демонстрировал. Культивировал. Великий князь Михаил Павлович однажды сказал: «Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли - духа зла или же дух зла - Лермонтова?» Думаю, с точки зрения Лермонтова, это была несомненная похвала. Он старался производить такое впечатление, и произвёл. Маска к нему приросла. За тот же демонически-романтический образ ценили его и читатели. Не только современники, но и последующие поколения. Он казался декадентом «золотого века» (« Печальный Демон, дух изгнанья, // Летал над грешною землей…»)
Занятно, но не то что внутренний мир, но и внешность Лермонтова описывали по-разному. Некоторые специально отмечали, что портреты совершенно не похожи на человека, которого звали Михаил Юрьевич Лермонтов. Тот, кто был на портретах, больше напоминал некоего вымышленного поэта-романтика. Того, кто мог бы написать «Мцыри», «Демона» и «Парус».
«Сколько ни видел я потом его портретов, ни один не имел с ним ни малейшего сходства, все они писаны были на память, и никому не удалось передать живьем его физиономии, - вспоминал Корнилий Бороздин. - Но из всех портретов Лермонтова приложенный к изданию с биографическим очерком Пыпина самый неудачный. Поэт представлен тут красавцем с какими-то колечками волос на висках и с большими, вдумчивыми глазами, в действительности же он был, как его метко прозвали товарищи по школе, «Маёшка», то есть безобразен».
Безобразие, судя по воспоминаниям разных людей, прежде всего, относилось к непомерно большой голове. На портретах она обычных размеров. Это уже канон. С изображениями Петра I когда-то произошло противоположное. Голова у него была на редкость маленькая, но по портретам и памятникам, если не считать памятник авторства Михаила Шемякина, этого не скажешь.
На большую голову Лермонтова обращали внимание часто. Большую по сравнению с его маленьким ростом. У Ивана Панаева сказано: «Он был небольшого роста, плотного сложения, имел большую голову, крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные чёрные глаза…»
Но внешность для писателя не столь важна. Он не артист. Гораздо важнее, какое впечатление производят его произведения. Часто бывает так: при жизни будущего классика недооценивают. Нельзя сказать, что Лермонтова недооценивали. Но в полной мере славы он не вкусил. Не успел. Его лучшее произведение – роман «Герой нашего времени». Печатать его в журнале «Отечественные записки» Лермонтов начал ещё до того, как закончил – с марта 1839 года. Жить оставалось недолго. Цензурное разрешение на первое отдельное издание романа он получил в феврале 1840 года.
Критик Степан Шевырёв в журнале «Москвитянин» задел автора «Героя нашего времени», хотя начал с похвал: « По смерти Пушкина ни одно новое имя, конечно, не блеснуло так ярко на небосклоне нашей словесности, как имя г-на Лермонтова. Талант решительный и разнообразный, почти равно владеющий и стихом и прозою…». Из цитат, обычно приводимых литературоведами, кажется, что это была разгромная рецензия («Печорин, за исключением его апатии, которая была только началом его нравственной болезни, принадлежит миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада. Это призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность»). В действительности, влиятельный критик Шевырёв, чьи лекции молодой Лермонтов когда-то посещал, не лукавил, предлагая «подробный и искренний разбор "Герою нашего времени", как одному из замечательнейших произведений нашей современной словесности».
Роман Шевырёву понравился. Но не понравился Печорин. Он его несколько раз именует призраком (« Печорин не имеет в себе ничего существенного относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом, тень его недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов, un mirage de l'occident (западный призрак [фр.]». Главный герой не нравится ему настолько же, насколько Шевырёву не нравится Запад («Потому-то мы во сне своём, в этом страшном кошмаре, которым душит нас Мефистофель Запад, кажемся сами себе гораздо хуже, нежели мы на деле»). Лермонтова такой отзыв задел настолько, что он счёл нужным ко второму изданию написать специальное предисловие, где поспорил с критиками.
Михаил Лермонтов.
Но все эти споры не свидетельствуют, что Лермонтова не признали. С Пушкиным его сравнивали и поклонники, и недоброжелатели. Если ставили всё же ниже Пушкина, то только потому, что считали: Лермонтов пика ещё не достиг – слишком молод. Чаще всего, это была не разгромная критика и тем более не гонения. Даже Гоголь, не любивший его стихи, хотя и после смерти Лермонтова, но похвалил: «В нём слышатся признаки таланта первостепенного; поприще великое могло его ожидать, если бы не какая-то несчастная звезда, которой управление захотелось ему над собой признать».
«Громить» Лермонтова начали спустя много лет после смерти, когда он уже был включён в список безусловных классиков.
Одним из самых язвительных прижизненных критиков романа «Герой нашего времени» оказался Степан Бурачок – основатель журнала «Маяк». Его рецензия больше напоминает фельетон. Книга ему показалась легкомысленной и нежизненной: «…ни одна строчка не успокоит вашего сердца. Все это практически почерпнуто в современных образцах легкого чтения… Ванька Каин и тот, бывало, зарежет человека и мучится совестью, а у этих господ и госпож совести будто вовсе не бывало». Литературный критик посчитал характер главного недостоверным: «…тут герой точно доска: к доске прибита мыслительная машинка; машинка вертится по ветру, а внутри ничего не отдается - ни разум, ни чувство, ни совесть. Это психологически невозможно».
После смерти Лермонтова ругать не стеснялись. Фёдор Достоевский в очерке «Пушкин, Лермонтов и Некрасов» высказался: «В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжёт и сам знает об этом и мучается тем, что лжёт, но чуть лишь он коснётся народа, тут он светел и ясен. Он любит русского солдата, казака, он чтит народ…» В общем, всё плохое заимствовано у западной литературы, а всё хорошее – у русского народа.
В наше время Лермонтов – это такой солдат, которого бросают с войны на войну. Его по-прежнему используют в информационной войне против Запада и «продажных либералов». И это не только цитаты из речи Путина или выступлений «патриота» Николая Бурляева.
Владимир Бондаренко целую книгу для «ЖЗЛ» соответствующего содержания о Лермонтове написал. Там упомянут безбожник Ницше («Ещё задолго до Ницше Михаил Лермонтов выковывал в России своего, русского сверхчеловека»). Эта мысль Бондаренко основывается, разумеется, на нашумевшей лекции философа Владимира Соловьёва, произнесённой 17 февраля 1899 года в пользу Комитета общества для пособия слушательницам педагогических курсов и женского педагогического института. В ней Соловьёв назвал Лермонтова предвозвестником отвратительного ему ницшеанства. Бондаренко, напротив, «русский сверхчеловек» нравится. Он же ведь русский, а не немецкий. Идеальный русский это и есть сверхчеловек.
Владимир Соловьёв сто с лишним лет назад с «западной гадиной» предпочитал бороться иначе. Заходил с другого фланга. Его лекция, после смерти Соловьёва опубликованная как статья, переполнена высказываниями о Лермонтове. Мы читаем о непрерывной цепи «злокачественных поступков» Лермонтова, о «человекоубийственной лжи», о «демоне нечистоты», о том, что «в его душе завелось целое демоническое хозяйство» и, как апогей: «порнографическая муза Лермонтова - словно лягушка, погрузившаяся и прочно засевшая в тине»…
Соловьёв напоминает, что озлобленностью Лермонтов отличался с детства: «В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. Было бы, конечно, нелепо ставить всё это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что взрослый Лермонтов совершенно так же вёл себя относительно человеческого существования, особенно женского».
Самое лучшее средство – прочесть сразу же после Соловьёва статью «Лермонтов, поэт сверхчеловечества» Дмитрия Мережковского, написанную в 1908-1909 годах. Это ответ Владимиру Соловьёву. Мережковский иронизирует: «Казнь совершилась, раздавлена «ядовитая гадина», лучезарному Аполлону-Пушкину принесён в жертву дионисовский чёрный козёл – козёл отпущения всей русской литературы – Лермонтов».
Но в этой статье есть и многое другое, кроме иронии. Например, ставшее почти афоризмом высказывание: «Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии».
Мережковский рассказывает, как в 12–13 лет для собственного удовольствия учил его наизусть и тщательно переписывал «Мцыри» в золотообрезную тетрадку, и ему казалось, что эти стихи он сам сочинил. «Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый, - написал Мережковский. - Лермонтов такой же ребёнок, как я». Думаю, что по этой же причине, не давая себе отчёта, многие в детстве и юности предпочитали Лермонтова другим авторам – «взрослым».
О нём говорили: «Можно удивляться, но любить его нельзя». Но это была неправда. И удивлялись, и любили… Хотя и ненавидели тоже.
Михаил Лермонтов был человек неординарный. И не только в литературе. О каком ещё русском литературном классике могли написать такое: «В юношеских работах Лермонтова заметно влияние Рембрандта, особенно в акварельных портретах, где применена рембрандтовская система светотеневых контрастов»?
Мы знаем 13 картин Лермонтова, выполненных маслом на холсте, на картоне и на дереве. Добавляем к этому более 40 акварелей и более 300 рисунков и набросков. Много.
Самое бесспорное произведение – на бумаге. Но это не акварель, а роман «Герой нашего времени». Его до сих пор считают одним из самых сильных во всей русской прозе. Хотя и по «Герою…» критика тоже прошлась.
«Атака лейб-гвардии гусар под Варшавой 21 авг. 1831». 1837 год. Внизу подпись: «М. Лермонтовъ. 1837». Картина была обнаружена Н. П. Пахомовым в 1937 году в Военно-историческом музее артиллерии в Ленинграде и в 1951 передана в ИРЛИ.
Со стихами намного сложнее. Их было проще и любить, и критиковать. Есть даже мнение, что писать стихи Лермонтов не очень любил и делал это скорее вынуждено.
В «Сказе для детей» у Лермонтова написано: «А сам стихов давно я не читаю // – Не потому, чтоб не любил стихов, // А так: смешно ж терять для звучных строф // Златое время…» Не читаю, но «люблю марать шутя бумаги лист летучий…»
У Вайля и Гениса была целая стройная теория противопоставления Лермонтова-прозаика и Лермонтова-поэта. Дескать, он всю жизнь старался писать прозу, но вынужден был сочинять стихи, потому что поэзия ценилась намного выше. Не в денежном отношении, а по существу. И Лермонтов послушно рифмовал. Часто пользовался дежурными рифмами. Тем не менее, он «в стихи не помещался». Не был гармоничен, тяготел к хаосу, поэзии противопоказанному.
Самая главная претензия к его стихам – штампы, которых он не стыдится. Как сказано в «Родной речи», бывало, что «концентрация штампов – пародийная»: миг – чудный, пир – шумный, мечтатель – молодой, душа – безмолвная, тайник – души, даль - туманная… Так было писать положено, и он это делал. Когда поэтический текст препарируется таким образом, то результаты кажутся очень убедительными. Но потом откроешь том стихов, и окажется, что штампы оттуда грудой не выпадают. Лермонтов, несмотря на отсутствие гармонии в душе, поэт был первоклассный.
И упрёки, что его поэзия – сплошные заимствования, верны лишь отчасти. Он пользовался готовыми формами, но этим не ограничивался. Если бы не написал «Героя нашего времени» - всё равно бы оказался в русской литературе в первых рядах.
Но противоречий, конечно, в нём хватало. Панаев писал: «Лермонтов хотел слыть во что бы то ни стало и прежде всего за светского человека и оскорблялся точно так же, как Пушкин, если кто-нибудь рассматривал его как литератора. Несмотря на сознание, что причиною гибели Пушкина была, между прочим, наклонность его к великосветскости (сознание это ясно выражено Лермонтовым в его заключительных стихах «На смерть Пушкина»), несмотря на то что Лермонтову хотелось иногда бросать в светских людей железный стих…»
И не только Панаев на это указывал. Некоторые даже утверждали, что именно свет Лермонтова испортил. Он над ним издевался, но в то же самое время поддавался ему, и по этой причине злился. «Облитый горечью и злостью... - он никак не мог отрешиться от светских предрассудков, и высший свет действовал на него обаятельно». От этой светской среды бежал («прощай, немытая Россия») за «кавказскую стену» и, как описывали очевидцы, мог там, на войне, подолгу не мыться, выглядеть как туземец. Диковатый Восток был для него чем-то первозданным и поэтому настоящим.
Но он же в юности написал: «На запад, на запад помчался бы я, // Где цветут моих предков поля, // Где в замке пустом на туманных горах // Их забвенный покоится прах». Тема побега была актуальна всегда. На Запад ли, на Восток ли…
Друг Пушкина Плетнёв в 1845 году, в годовщину смерти Лермонтова, написал В. Коптеву: «О Лермонтове я не хочу говорить потому, что и без меня говорят о нём гораздо больше, нежели он того стоит. Это был после Байрона и Пушкина фокусник, который гримасами своими умел толпе напомнить своих предшественников. В толпе стоял К(раевский). Он раскричался в Отеч. Зап., что вот что-то новое и, следовательно, лучше Байрона и Пушкина. Толпа и пошла за ним взвизгивать тоже. Не буду же я пока противоречить этой ватаге, ни вторить ей. Придёт время, и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве» („Рус. Арх.“ 1877 г., ,N° 12, стр. 365).
Что ж, прошло время. О Полежаеве забыли. Но о Лермонтове – нет. Это не значит, что его понимают верно. Но о нём хотя бы помнят и даже спорят до сих пор. В Пскове его именем названа всего лишь маленькая улочка, но это ничего не значит. Лермонтов, вопреки, высказыванию Полетаева, фокусником не был.
Фокусников больше напоминают те, кто жонглирует фактами его биографии, приспосабливая их к современным политическим веяниям.
Об этом уже упоминалось в «ПГ», когда пришлось писать о Марьям Вахидовой и Александре Чеченском. В своих публикациях русского поэта Михаила Лермонтова Марьям Вахидова именует Лермонтовым-Таймиевым. Г-жа Вахидова внимательно изучила творчество Лермонтова. Особое её внимание привлекли строки:«…Но если, если над моим позором // Смеяться станешь ты // И возмутишь неправедным укором // И речью клеветы // Обиженную тень, – не жди пощады; // Как червь, к душе твоей // Я прилеплюсь, и каждый миг отрады // Несносен будет ей…»
Любой другой исследователь не нашёл бы в этих строках лермонтовского стихотворения «Настанет день – и миром осужденный…» никаких признаков того, что автор – чеченец. Но только не Марьям Вахидова. Она видит текст насквозь. «Представим себе, – пишет она, – что это стих – его отклик на «весть кровавую» о гибели Бейбулата 14 июля 1831 г., которую толпы людей в России восприняли как победу над Чечней. И вот в эту минуту Л. понимает, что может настать тот день, когда и его, как сына мятежника, мир осудит, он станет чужим для всех и презренным». Весь научный подход Марьям Вахидовой основан на двух словах: «Представим себе». В общем, автор делает вывод, что Михаил на самом деле не Юрьевич, а Бейбулатович. Михаил Бейбулатович Лермонтов-Таймиев. «Но что ему суд этих людей, – сообщает она потрясённым читателям, – главное, чтобы та, которой он доверился, рассказав о тайне своего происхождения, «речью клеветы» не оскорбила «обиженную тень». Смерть Бейбулата дала ему толчок проиграть всю ситуацию с тайной своего рождения, но даже тогда он понимает, что НИКТО не должен знать об этом!»
Никто не должен знать об этом, кроме Марьям Вахидовой. Её не проведёшь. Её вольный подход относится не только к именам, но и к датам. Она считает, что Лермонтов родился не в 1814 году, а в 1811 году. Так ей удобнее.
Михаил Лермонтов.
Есть такая категория «исследователей»: мистификаторы. Они, в отличие от «исследователей-разоблачителей», не подвергают сомнению тексты писателей, предпочитая манипулировать биографическими данными. Чем нелепее предположение, тем громче обсуждение. Марьям Вахидова, по понятным причинам, «превратила» Лермонтова в чеченца. Автор, называющий себя Моше Надир, выбирает поэту другого отца: «…можно считать доказанным, что поэт родился смуглым и черноглазым. Поскольку его родители были оба бледнолицыми и светлоглазыми, то это обстоятельство само по себе могло породить в душе отца ревнивые подозрения, которые в дальнейшем, обрастая подробностями, могли привести к распаду семьи. Юрий Петрович Лермантов был лишь юридическим отцом поэта Михаила Юрьевича Лермонтова…» Как и у израильского филолога Савелия Дудакова, это такой не слишком изящный заход к тому, чтобы назвать подлинного отца – еврея (по версии Дудакова - французского еврея доктора Ансельма Леви).
Моше Надир (Исаак Райз) умер в 1943 году, а в его статье упоминается книга Ираклия Андронникова «Лермонтов» («Любопытно отметить, что в своей книге "Лермонтов", изданной в 1951 году, г-н Андроников не опровергает приведённое свидетельство Л.Ф.Тирана. Он "скромно" молчит об этом…»). Несколько раз в этой же статье упомянуто КГБ, хотя эта аббревиатура появилась только в марте 1954 года. Очередная мистификация. Причём, доказывая то, что Лермонтов – чеченец, Марьям Вахидова тоже ссылается на того же Андронникова, как и «Моше Надир». Если бы даже Ираклий Андроников всё это и утверждал, то он последний человек, которому можно доверять.
К тому же, был ещё и старинный, с 1920-х годов, приятель Ираклия Андронникова академик Виктор Мануйлов. Вначале 1960-х Виктор Мануйлов начал составлять Лермонтовскую энциклопедию: «Под крышей Пушкинского дома он создал небольшой лермонтоведческий заводик, готовивший статьи и справки по всему кругу знаний – текстологические, исторические, географические, искусствоведческие, биографические». В 1973 году он втайне написал статью «Лермонтов ли Лермонтов?» (опубликована она только в 2000 году как приложение к книге Владимира Захарова «Загадка последней дуэли»), где рассказывается, как летом 1936 года из села Лермонтово (бывшие Тарханы) в Музей изящных искусств в Москве (ныне Пушкинский) пришло письмо от подростка А. С. Аббакумова: «Прошу обратить внимание на то, что по рассказу старой бабушки, которой уже 114 лет… она рассказывает, что правильная фамилия М. Ю. Лермонтова не Лермонтов. Действительно, что она жила у попа в прислугах. Последний ей рассказывал, как бабушка (Елизавета Алексеевна Арсеньева. – В. М.) заставила его скрыть грех её дочери (…). Её дочь (…) была в положении от кучера в её имении. Но деспотическая помещица сосватала её с Юрием Петровичем Лермонтовым. Последний согласился жениться потому, что ему сулили имение. Но когда умерла мать поэта, то Ю. П. Лермонтов отказался воспитывать Мишу, и он воспитывался у бабушки».
Выстраивается целый ряд потенциальных отцов Лермонтова: чеченец Таймиев , еврей Леви, безымянный кучер… Кто угодно, лишь бы не Юрий Петрович… Фарс, водевиль… Совсем не в духе Лермонтова.
Такова уж участь классиков. Их популярностью пользуются. К ним пристраиваются. Их присваивают. В одном из интервью Захара Прилепина, в то время воевавшего в Донбассе, спросили: «Лермонтов тоже был бы сейчас с вами?» Прилепин ответил: «Безусловно, конечно. У Лермонтова никогда не случалось припадков ложного гуманизма».
Так что сегодня Михаила Юрьевича записали в патриоты «ДНР-ЛНР» и пытаются втиснуть в рамки между мёртвым Моторолой и мёртвым же Гиви.
У Мережковского в очерке о Лермонтове говорится, что первоклассных бунтарей в русской литературе было много: Пушкин, Гоголь, Достоевский Толстой… Но все они бунтари – смирившиеся, и только один бунтовал до конца (не успел смириться, потому что слишком рано погиб?)
Если бы Лермонтову сегодня надо было вызвать кого-нибудь на дуэль, то выбор у него был бы необычайно широкий.
.jpg)
