Заполярный дед сказал, что это лечебная граната

Улица Ставского в Великих Луках носит такое название не потому, что Владимир Ставский имеет прямое отношение к гибели поэта Осипа Мандельштама. Хотя отдельные люди ценят Ставского именно за это (не за книги же типа «Станица» «Сильнее смерти» его ценить).

У Владимира Ставского была такая должность – докладывать (доносить). Должность называлась: генеральный секретарь Союза писателей СССР. Если судить по рангу, Ставский (настоящая фамилия – Кирпичников) с 1936 по 1941 годы был главным писателем в Советском Союзе.

Свой путь в литературу Ставский начинал как чекист. Служил в Особом отделе ВЧК. Подавлял восстания во время Гражданской войны. А после демобилизации занялся партийной «журналистикой», принимал участие в коллективизации. Затем партия послала его на писательскую работу (он был одним из создателей Союза писателей). Ставский возглавил не только Союз писателей, но и журнал «Новый мир». Параллельно издавались его книги: «Станица», «Разбег», «Сильнее смерти», «Атака», «На гребне»… Часто как корреспондент ездил на фронт – в Монголию, Финляндию… Любил совмещать журналистскую деятельность со снайперской.

Убийство Мандельштама было тоже своего рода снайперским выстрелом. Требовалось точное попадание. 16 марта 1938 года Ставский написал Николаю Ежову: «Уважаемый Николай Иванович! В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме.

Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три–четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами "зоны").

Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него "страдальца" – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро…».

Итак, генерального секретаря беспокоили не только Мандельштам, но и другие писатели – Валентин Катаев, Иосиф Прут… Народный комиссар внутренних дел СССР Николай Ежов, которого расстреляют только в 1940 году, очень внимательно прочитал сообщение Ставского.

Свой донос Ставский оформил в виде просьбы, закончив своё письмо так: «Я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь. За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют, – по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем). Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме.

С коммунистическим приветом. В. Ставский».

Чтобы не повторять каждый раз слово «донос», его можно здесь время от времени заменять на что-нибудь аналогичное. Например, на «коммунистический привет».

Генсек Союза писателей часто пользовался этим окололитературным приёмом – отправлял «коммунистические приветы».

Иногда Ставского называют «самым бездарным из всех, побывавших на посту руководителя Союза писателей». Возможно, это так. Но определённые таланты у него всё же имелись, в том числе и связанные с эпистолярным жанром. Это была тонкая работа. Письма в Кремль или на Лубянку писать было не так просто.  Ставский не мог открыто написать: это враг и его надо расстрелять. Надо было действовать тоньше, просить «помочь», чтобы не навлечь ответный гнев. А не писать туда, не докладывать о скрытых и явных врагах, он тоже не мог. Иначе бы на своём посту не удержался. Чекиста как раз и поставили на этот ответственный идеологический пост для того, чтобы он занимался чистками и следил за настроениями писателей – людей легко ранимых и часто несдержанных.

Ещё один «коммунистический привет» Владимир Ставский отправил Иосифу Сталину.

Его секретное письмо, датированное 16 сентября 1937, начинается словами: В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова, я побывал у него в станице Вешенской.

Шолохов не поехал в Испанию на Международный конгресс писателей. Он объясняет это «сложностью своего политического положения в Вешенском районе».

М. Шолохов до сих пор не сдал ни IV-й книги «Тихого Дона», ни 2-й книги «Поднятой целины». Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вешенском районе лишили его возможности писать…»

Казалось бы, Шолохов был совсем не Мандельштам. Стихов об «усатом горце» не сочинял, но без сомнения представлял для Советской власти потенциальную опасность. И она была значительно больше, чем «антисоветские» стихи Мандельштама, о существовании которого большинство советских читателей не знало.

Шолохов был уже одним из символов СССР. Поэтому его «метания» и сомнения, связанные с арестами его знакомых, живших в станице Вешенской, вызывали в Кремле тревогу. Ходили слухи, что Шолохов, опасаясь ареста, находится на грани самоубийства. В узком кругу шутили, что если так будет продолжаться, то автором «Тихого Дона» могут назначить кого-нибудь другого.

О настроениях Шолохова Сталин знал и без всякого Ставского. Сталин и Шолохов переписывались. Из этих писем о характере Шолохова можно узнать значительно больше, чем читая его книги. Шолохов и сам был не чужд «коммунистическим приветам» - когда сообщал Сталину: «Во время сева колхозниками расхищается огромное количество семенного зерна. Крадут обычно из сеялок, т. к. сеяльщик имеет полную возможность «сэкономить» на гектаре полпуда и пуд семенного зерна, передвинув в процессе работы рычажок контролирующего аппарата по высеву, допустим, с 8 пудов на 7, или с 7 на 6». Или когда уже после посещения Ставского написал Сталину: «В обкоме и в областном УНКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставившая себе целью разгром большевистских кадров по краю…».

В то же время Шолохов прекрасно видел, к чему приводит коллективизация, и какие ужасы этому сопутствуют. Об этих ужасах Шолохов Сталину тоже сообщал: «Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хуторе Волоховском, Лебяженского колхоза, ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?»

Общение с Шолоховым вызвало у Владимира Ставского дополнительную тревогу (особенно после того, как Ставский прочитал неопубликованные страницы «Тихого Дона» и узнал от Шолохова, что тот не собирается делать Григория Мелехова большевиком). Вместо того чтобы дописывать «Тихий Дон», Шолохов  заступался за своих ближайших друзей-коммунистов, которых к тому времени арестовали.

«Какова же Вешенская обстановка у Шолохова? – докладывает Ставский Сталину. - Три месяца тому назад арестован б. секретарь Вешенского райкома ВКП(б) Луговой – самый близкий политический и личный друг Шолохова. Ранее и позднее арестована группа работников района (б. зав. РайЗО Красюков, б. пред. РИК’а Лыгачев и другие), – все они обвиняются в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации.

М. Шолохов прямо мне заявил:

– Я не верю в виновность Лугового, и если его осудят, значит и я виноват, и меня осудят. Ведь мы вместе все делали в районе».

Ставский пытался Шолохова переубедить. Дескать, враг не дремлет. «Шолохов побледнел и замялся, - сообщал Ставский Сталину. - Из дальнейшего разговора со всей очевидностью вытекает, что он допустил уже в последнее время грубые политические ошибки».

Ставский не мог не понимать, что в СССР бывает с людьми, совершавшими  «грубые политические ошибки». Но Шолохова, в отличие от Мандельштама, арестовывать не стали. Шолохов был полезнее на свободе. Более того, Сталин решил, что проще выпустить из тюрьмы Лугового, Лыгачёва и Красюкова.

Когда Ставский отправлял «коммунистический привет» Ежову, то в качестве аргумента в этом литературном споре, в который решили вовлечь НКВД, приложил рецензию писателя и бригадного комиссара Петра Павленко (чьим именем потом назвали улицу – на ней в Переделкино жил Борис Пастернак). Надежда Мандельштам, о которой я писал здесь 24 октября, рассказывала, что Павленко принимал участие в ночном допросе её мужа ещё в 1934 году, во время первого ареста. И вот Ставский переправил Ежову на Лубянку новый отзыв Павленко: «Я всегда считал, читая старые строки Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своём холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию - нет темперамента, нет веры в свою строку… Язык стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком…»

Совместными усилиями Ставскому, Павленко и другим советскими писателям, чьими именами названы улицы российских городов,  на этот раз удалось Мандельштама убить – отправив в лагерь, где он погибнет в декабре 1938 года. («Незадолго до смерти Мандельштам напишет на волю: «Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей...»).

Жизнь Ставского не была связана с Псковом и Великими Луками, но погиб он именно здесь, рядом с деревней Турки-Перевоз, возле Невеля. Приехал на Калининский фронт как корреспондент. Похоронен в Великих Луках.

О том, как именно погиб писатель-орденоносец, версии существуют разные. Понятно, что он собирал материал. Не только для газеты, но и для будущей книги – о девушках-снайперах. Это была длительная командировка. В наших краях он пробыл около четырёх месяцев – с лета 1943 года.

Ставский собирал материал о женщинах-снайперах, а мы теперь знаем о последнем дне его жизни как раз из воспоминаний такого снайпера – Нины Лобковской (к концу войны командир женской роты снайперов Гвардии старший лейтенант Лобковская уничтожит 89 фашистов).

Последний день Ставского - 14 ноября 1943 года – описан в книге «Фронтовые подруги». Нина Лобковская в ней рассказывала, что в тот снежный день «удалось убить двух немецких солдат, которые пилили дрова на противоположном берегу Ловати». И в это время появились давние знакомые: «наблюдатель Козлов и улыбающийся В.П. Ставский».

Ставский, по словам Лобковской, «вспомнил, как накануне ему удалось подстрелить немца. Внимательно всматриваясь через окуляр снайперской винтовки в позиции противника, приговаривал:

- Авось и мне повезёт поймать на колышек прицела какого-нибудь наглеца...».

Пробыв полчаса, Ставский, так никого и не убив, отправился в соседнюю роту. Там он узнал, что неподалёку находится подбитый немецкий танк – «Тигр», и «Ставский загорелся мыслью вытащить его в тыл». Это был бы хороший трофей. «Сопровождавший Ставского капитан оставил Владимира Петровича в укрытии, - написала Нина Лобковская, - а сам пополз посмотреть, с какой стороны наиболее удобно приблизиться к танку. Владимир Петрович подождал немного, но не вытерпел и пополз за капитаном. Оказывается, за ними наблюдал вражеский пулемётчик. Капитана он пропустил, а Ставского смертельно ранил пулемётной очередью».

Хоронить Владимира Ставского в Великие Луки приехал Александр Фадеев. Имя Ставского присвоили Невельскому детскому дому и улице в Великих Луках.

На 9 мая 2015 года Олег Кашин напишет статью под названием «Три улицы Ставского», в которой он напомнил, что это тот самый Ставский, который весной 1938 года «вызвал к себе поэта Мандельштама и вручил ему путевку на два месяца в дом отдыха в Саматихе в дальнем Подмосковье. В этом доме отдыха Мандельштама арестовали…»

Кашин не призывал ничего переименовывать. Ему просто показалось существенным, что «в России есть три улицы, названных в честь человека, который написал донос на великого русского поэта и, вероятнее всего, лично заманил Мандельштама в ту ловушку, из которой его увезли в лагерь».

«Знаете, почему я не призываю переименовывать улицы Ставского? – объяснил Олег Кашин. - Потому что боюсь обидеть ветеранов и заинтересованных лиц из смежных сообществ типа «Ночных волков». Ставский погиб на фронте. Он был фронтовым корреспондентом «Правды», стоял рядом со стреляющей снайпершей, и немцы убили обоих. Улица в Великих Луках названа его именем, потому что он там похоронен.

С Днем Победы, Владимир Петрович. Не волнуйтесь - никто и никогда не посмеет отобрать у вас три ваших улицы, они будут всегда».

Я «Ночных волков» и остальных обидеть не боюсь, но согласен – писателю, чекисту и снайперу больше не грозит ничего. Важно лишь знать – кто такой этот Ставский (большинство не знают). Знать не только про книги, но и про письма Сталину и Ежову.

Но я бы на улице Ставского жить не хотел.

Заполярный дед сказал, что это лечебная граната,
И она отличается от учебной силой ударной.
Но я не поверил. Над головой возвышалась громада.
Громадная стена шаталась недаром.
Лекарство оказалось чересчур сильным.
Боги на Олимпе снисходительно ухмылялись,
Адресуя ухмылки контуженным, убогим и сирым.
(Переводчик перевёл: «Похмелялись» и испортил запись).
Комары плотным строем наступали из тундры.
Полярный день не давал спать заполярному деду.
Победить свет и комаров скоро будет не трудно.
Достаточно сжить всё живое со света.
Было желание начать всё сначала,
Смахнув с доски надоевшие за день фигуры.
И светлое воинство не подкачало.
Солнце светило, а дед ходил хмурым.

Но слишком коротко заполярное лето.
Вдохнул – тепло, а выдохнул – холод.
Вечная мерзлота – неплохая примета,
А лечебная граната – плохой довод.

Смотрите, подвозят лечебный фугас.
Не всем нравится этот способ увольнения в запас.